Помните, как мы на Каме …

В.А. Чикрина

заслуженный учитель РТ,

учитель гимназии №3 г. Чистополя,

краевед

«Помните, как мы на Каме …»

Виктор Боков и Борис Пастернак

Обращение к личности Виктора Федоровича Бокова не случайно. В нашем городе отношение к нему особое: он прожил в Чистополе несколько месяцев в 1941 — 1942 гг., отсюда был призван в армию, вновь посетил наш город в 1985 году, на протяжении многих лет поддерживает связь с городской газетой, мемориальным музеем Б. Пастернака, краеведами, а осень 2004 г. газета «Чистопольские известия» назвала «боковской»: так широко чистопольцы отметили девяностолетие любимого поэта. О взаимоотношениях Пастернака и Бокова специальных исследований еще не написано, хотя тема эта звучит в произведениях самого Виктора Бокова и интересна любителям литературы. По собственному признанию Виктора Федоровича, именно в Чистополе произошло его становление как поэта. Чистопольские улицы — свидетели его прогулок с Б. Пастернаком, их задушевных бесед. В воспоминаниях и стихах Бокова Пастернак, Чистополь и молодость поэта часто оказываются слитыми воедино. Литературоведы уделяли внимание изучению творчества писателей-фронтовиков. Созданы интересные монографические исследования, написаны воспоминания, опубликованы тома литературного наследства. Несомненно, в будущем появятся новые труды о вкладе военных писателей в дело Победы. Но представление о литературном процессе пе­риода войны будет еще значительнее, глубже и объемнее, если столь же тщательно будет исследована огромная и разнообразная работа писателей в тылу, их воздействие на духовную и культурную жизнь больших и малых тыловых городов страны.

Подарила судьба нам счастье —

Милый Чистополь — городок!

В. Боков

Великая Отечественная война — особая страница в биографии Бокова. Этот период нераздельно связан с его пребыванием в нашем городе, сближением с Борисом Леонидовичем Пастернаком, дружбой с которым Виктор Федорович гордился, дорожил, и, пожалуй, самыми трагическими событиями его жизни — арестом и почти пятью годами лагерей.

Начало войны застало Бокова в Москве. Он и Пастернак 8 августа 1941 года провожали в эвакуацию в Елабугу М. Цветаеву. В своих воспоминаниях поэт подробно рассказывает об этих тяжелых проводах, потому что никто уже не может рассказать об этом: нет в живых ни Пастернака, ни Цветаевой, и он старается сохранить для нас живые образы дорогих ему людей, пишет статьи, воспоминания.

Вряд ли уезжавшие знали, что их ждет в эвакуации. Не знал тогда и Пастернак, что он сам отправится в Чистополь, но М. Цветаевой уже не будет в живых. Вскоре и Боков попадет в Чистополь: сначала, в августе, на несколько дней, когда привозит семью, а с середины октября 1941 года до середины марта 1942 проживает постоянно. Сразу после приезда в Чистополь его жена с двумя детьми поселилась в легендарном «писательском общежитии», через которое прошло большинство писателей и членов их семей, затем семья перебралась в дом 103 по улице Бебеля (до наших дней здание не сохранилось).

В своих письмах, вспоминая то время, Виктор Федорович с особой теплотой говорит о нашем городе: «Материально в Чистополе было всем нам очень трудно. Но — странное дело! — сердце пело, приветствовало жизнь, верило, творило, звало к общению, к восприятию искусства. Поэтому, несмотря на войну, ваш город сохранился в памяти моей удивительно светлым, торжественно-праздничным».

Тем не менее жизнь в эвакуации была трудной:

Мы не только скрипели перьями

В те трагичные года,

Становились порой артелями,

Не гнушась простого труда.

Если надо, мы были работниками,

Шли к реке, засучив рукава,

Пастернак бывал на субботнике

И грузил не слова, а дрова.

Бокову удалось устроиться на работу ночным сторожем в детдоме. «Роль — комическая, время — трагическое, выбирать не из чего, — вспоминает он. — Мое пребывание здесь было становлением меня как поэта. Здесь зазвучали мои первые стихи публично и были горячо встречены чистопольцами».

Он часто выступал на литературных вечерах в местном Доме учителя.

Как стихи наши люди слушали,

Как ловили словцо любое,

Как сливались мы нашими душами

С нашей общей, народной судьбою!

Мы писательству были причастны,

Этот труд был наш первый долг.

Подарила судьба нам счастье —

Милый Чистополь — городок!

«Состав выступающих был цветом литературы: Леонов, Федин, Па­стернак, Исаковский, Асеев, Тренев. Из молодых, входивших в зрелую компанию мастеров, был только я. Зритель в основном — эвакуированный народ. В плохо отапливаемом зале сидели люди, потерявшие свои родные гнезда, и ждали от наших слов тепла, как от дров в печи. Хлеб давали по карточкам, красота была не нормирована». Один из таких вечеров особенно памятен Виктору Федоровичу: его горячо встретила публика, а после выступления он получил похвалу от Н.Н. Асеева, «который прочитал запомнившиеся строчки:

Вышла утром в сенцы,

Защемило сердце,

Намело сугроб,

Ну, совсем, как гроб.

Понравилась ему рифма «сенцы-сердце», понравилось, что стихотворение было кратким, содержательным». Речь шла о стихотворении «Мать», героиня которого пожилая женщина пишет письмо сыну на фронт.

Незамысловатые сюжеты боковских стихов, их внешняя простота и искренность привлекали слушателей и читателей. Ведь он был одним из них, разделял их судьбу, жил теми же ожиданиями и надеждами. Об этом поэт и рассказывал в своих стихах: о трудовых буднях тыла, ежедневных заботах простых горожан, о их тревоге за близких, сражающихся на фронте, о реальном воплощении лозунга того времени «Все для фронта — все для победы!» Хотите представить жизнь Чистополя зимой 42-го года — открывайте «Чистопольские страницы»!

Вьюгам всласть побродяжить

Хватает зимы.

Город варежки вяжет,

Катает пимы.

Вижу светлые серьги,

Задумчивый взгляд.

И любовь и усердье

В работе девчат.

Их послушные спицы

Низают петлю.

В холод эдакий птицы

Жмутся к людям, к теплу.

«Где ж ты, где ж ты, мой милый?»

Снег. Сугробы кругом.

«Не нарвися на мины,

Осторожней — с врагом!»

Плавку медную плавит

Багровый закат.

Труд свой доблестный славит

Старик-пимокат:

— Сделал прочно. Для фронта.

Не хвастаю тут,

Что пимы без ремонта

До Берлина дойдут!

Вьюгам всласть побродяжить

Хватает зимы:

Город варежки вяжет,

Катает пимы.

Вхождение в семью писателей совпало для Виктора Федоровича с его пребыванием в Чистополе (октябрь 1941 г.). Для начинающего поэта это было событием огромной важности. Какую радость и какую ответственность должен был он ощущать, ведь среди рекомендовавших его были Н. Асеев и Б. Пастернак!

К обоим молодой поэт относился с нескрываемым восторгом. Вспо­миная о Н. Асееве, Виктор Федорович пишет: «С первой встречи я по­чувствовал, что наши взгляды и пристрастия родственны. Яценил Асеева за разнообразие форм поэзии, за повышенное внимание к рифме, ритмике, словарю. Его статью «Жизнь слова» я читал и перечитывал, и благодарил поэта за тонкое понимание слова, его возможность воздействовать на наше сознание и наше чувство».

Об отношении Бокова к Пастернаку и его творчеству — разговор особый. Пастернак для него не только «Моцарт, вершина уменья», но и мужественный человек, который «в самые мрачные времена сталинщины шел туда, куда влек его свободный ум художника. Его противостояние и сопротивление времени поистине героично».

«Мне иногда с упреком говорили: — Ты же крестьянин, а любишь Пастернака. Как это понимать?

А для меня он был самый земной, а для меня он был пахарем и сеятелем в поле литературы и в трудные мои годы и теперь, когда я и сам седой», — признается В. Боков.

Знакомство с Пастернаком перерастает в дружбу на чистопольской земле. Здесь они часто встречаются, совершают прогулки, говорят о поэзии. Пастернак вообще любил опекать молодых начинающих поэтов, был внимателен, искренне радовался поэтическим находкам, помогал заметить и развить свое, самобытное.

Уже тогда, в 1942 году, Борис Леонидович отметил в стихах Бокова то, что позволило Виктору Федоровичу стать по-настоящему народным поэтом — его естественность, слитость слова и чувства, необыкновенное чувство ритма. Боков вспоминает: «Стихотворение «Загорода», которое я написал в Чистополе, напоминало ритм молотьбы:

По твоим задам

Проходить не дам

Ни ведьме, ни лешему,

Ни конному, ни пешему.

Услышав от меня эти стихи, Борис Пастернак заметил: «Это у вас от природы. Цветаева шла к такой форме от рассудка, а у вас это само собой вылилось». Лучший комплимент для лирика — «само вылилось!».

И в творчестве, и в жизни Пастернак поражал способностью художественного восприятия окружающего мира, становясь образцом для многих собратьев по перу, поражая легкостью и яркостью поэтических обобщений. Памятен Бокову такой случай: «Зимой 1941 года шли мы с Борисом Леонидовичем по городу Чистополю, над Камой. Закатывалось по-пушкински ясное морозное солнышко.

— Посмотрите, какие крыши! — воскликнул Борис Леонидович. – Это же медовые пряники! Отламывай и ешь!»

Сколько их было, таких прогулок и бесед, каждое слово из которых Виктор Федорович хранит в памяти до сих пор!

В марте 1942 Боков был призван в армию:

Просыпаюсь, мне повестка.

Вышел срок идти на фронт.

«Ну, как уехать, не простившись с обожаемым маэстро. Захожу на квартиру, где жил Пастернак.

— Его нет, — сказали хозяева, — он ушел на колонку за водой.

Вдруг дверь открылась, и на пороге встал Пастернак, В руках он держал две новых оцинкованных бадьи с дымящейся от холода водой.

— Это ваша судьба! — воскликнул Борис Леонидович. — Я как знал, что вы придете проститься, всклень налил.

Он благословил меня в путь, который оказался трудным и трагичным».

Жизнь угощала меня шоколадом

и шомполами,

Медом и горечью.

Порядочными людьми

и сволочью,

истиной и заблуждением,

и проволочным заграждением!

Даже сейчас, спустя много лет, Виктор Федорович, вспоминая, пожалуй, о самом трагическом эпизоде своей жизни, немногословен: «Оклеветали, арестовали, посадили». И продолжает чисто по-боковски: «Чтобы быть русским писателем и не быть каторжником…»

Личная судьба позволила Бокову написать одно из главных стихотворений, которое определило «биографию» нескольких поколений людей нашей горестной Родины:

Жизнь — ужасная штука,

Если о ней помыслить;

То захотят повесить,

То захотят повысить.

То тебя в генералы,

То тебя в рядовые,

То тебе гонорары,

То тебе чаевые…

Лучше о непредсказуемости сумасбродной власти не скажешь… Крестьянская стойкость, мужество и жизнелюбие позволили Бокову не просто выжить, но и остаться необыкновенно жизнерадостным человеком. Вернуться в жизнь, выстоять, не сломаться после пережитого Виктору Федоровичу во многом помог Пастернак. «Каждый приход к нему был для меня счастьем. Он заряжал меня, опального поэта, перенесшего Сиблаг, энергией терпенья и надежды».

До сих пор в толстом альбоме хранит Виктор Федорович памятные автографы, их — 140. Первый — Бориса Пастернака: «Виктору Бокову, любимцу моему, горячему, живому поэту в непрестанном действии, завидном и счастливом». Своими орденами он не гордится так, как книгами и автографами Пастернака и Платонова, письмами Шолохова.

И даже сейчас, прожив долгую творческую жизнь, став в прямом значении этого слова народным поэтом, считает, что у Пастернака есть чему учиться.

«Все встречи с Пастернаком, а их было немало за годы нашей дружбы, я приравниваю к престольным праздникам, которые я застал в своей родной подмосковной деревне. Увидев меня в окне своей дачи, каждый раз бежал он навстречу».

Он бежал ко мне бывало

• Здравствуйте! — но это мало, Обнимал и тряс руками:

• Помните, как мы на Каме…

Да, проходили годы, а Кама, Чистополь, военное лихолетье не забывались, сближали и роднили этих таких разных и по возрасту, и по поэтическому голосу художников. И уже совсем недавно, в 2000 году, в стихотворении, посвященном Борису Пастернаку, Боков вновь вос­создает радостную атмосферу общения с ним.

Бежишь навстречу быстрооко!

Кто нам свиданье запретит?

С восторгом произносишь: — Боков!

Из-под подошвы камешек летит.

Гудишь, бубнишь, блаженствуешь органно,

Распугивая галок и ворон.

Двум вольным птицам невозбранно

Две исповеди слушать с двух сторон.

Мы на террасе. Оба мы в экстазе,

На веслах оба, нам легко грести,

То промелькнет Сибирь в моем рассказе,

То зазвучит твой моцартовский стих.

Уж сумерки, а мы не умолкаем,

Звучит наш обоюдный смех,

Мы снова баржи камские толкаем,

По пояс тонем сами в снег.

Мы вспоминаем Чистополь и пристань,

Мы слышим шелест камских камышей.

Какое счастье, что смогли укрыться

От лживых и несведущих ушей!

Их общение было обоюдно доверительным. Оба могли позволить себе говорить о самом сокровенном, например, о любимом детище Пастернака романе «Доктор Живаго». «А ведь я читал рукопись романа в те времена, — делится воспоминаниями Виктор Федорович, — и долго говорил с Борисом Леонидовичем о впечатлении, разбирал его» (из письма Н. С. Харитоновой 2.08. 1987).

Сохранил Боков в воспоминаниях и день похорон Пастернака. Он был среди тех, кто не побоялся прийти проститься с опальным поэтом. Чувство невообразимой потери, память об этом дне долгие годы не отпускает Виктора Федоровича. Вновь и вновь в мыслях и стихах он возвращается в тот день.

Болит плечо от гроба

Все нынешнее лето.

Не умолкает злоба

В тех, кто травил поэта…

Под стихотворением дата — 1989 год, а такое ощущение, что поэт рассказывает о том, что довелось пережить вчера и все так же «болит от гроба» не только плечо, но и душа.

Виктор Федорович остается верен своему Учителю, его памяти до сих пор. Он — один из немногих, кто в долгие годы замалчивания имени и творчества Пастернака не молчал, уже тогда прекрасно осознавая, что «Пастернак такой же классик, как Есенин, Маяковский, Ахматова, Цветаева».

И как же был рад, когда в 80-е годы начало меняться общественное сознание! Виктор Федорович приветствовал и поддерживал идею открытия мемориальной доски на доме, где жил Пастернак в Чистополе, а затем и мемориального музея в нашем городе.

До сих пор свои письма, адресованные в Чистополь, Виктор Федорович заканчивает фразой: «Остаюсь «чистопольцем». Ваш Виктор Боков». А один из последних сборников поэта, «Чистый четверг», открывают стихи с пометкой: «1942 год. Чистополь». Да, многое связывает этого человека с нашим городом, а память, несмотря на его солидный возраст, не подводит. Не изменяет и человеческая чуткость, доброжелательность и неистребимый интерес к жизни. Долгие годы он поддерживает отношения с нашим городом, его обращения к чистопольцам и поздравления появляются на страницах местной газеты, он в курсе многих городских событий.

А в 1985 году Виктор Федорович вновь побывал в Чистополе. Встреча с поэтом собрала полный зал клуба часового завода, чистопольцы получили возможность «вживую» увидеть автора любимых песен, услышать его стихи и воспоминания о далеких военных годах. Этот вечер надолго запомнился не только зрителям, но и самому гостю, для которого приезд в наш город стал возвращением в молодость. «А ведь сердце сжималось, когда через 40 с лишним лет ты приехал туда и не нашел дома, где жил, откуда уходил в армию в марте 1942 года. Ничего не осталось. Осталась лишь деревянная лестница в Доме учителя, по которой ты ходил вместе с Борисом Леонидовичем Пастернаком, К. Фединым, Н. Асеевым, Л. Леоновым, М. Исаковским, где читал стихи, разговаривал с коллегами» (из письма Н.С. Харитоновой 2.08.1987). Он говорил о необходимости сохранения памяти о пребывании писателей в годы войны в Чистополе, об уникальности нашего города, ставшего на время «обителью для муз».

Появление в 1987 г. сборника «Чистопольские страницы», в котором воссозданы атмосфера Чистополя военных лет, быт, творческая и общественная деятельность эвакуированных писателей, стало событием и для В. Бокова. Одним из первых он не только познакомился с книгой, но и отозвался о ней: «Нахожусь под огромным впечатлением от «Чистопольских страниц». Большое вам спасибо! Чего стоит одна фраза Б. Пастернака: «По-прежнему меня кормит чистопольский старик Шекспир». Это грандиозно — Пастернак прописал Шекспира в Чистополе! Работа проделана вами подвижническая, уникальная… Это важнейший документ военного времени, показывающий моральную силу нашего общества в военные годы…» (из письма Г. С. Муханову).

Примечательно, что, читая книгу, Боков обращает внимание не на раздел, посвященный ему самому, а отыскивает строки о Пастернаке, приходит в восторг от узнавания так хорошо знакомой ему грустно-ироничной манеры Бориса Леонидовича говорить о себе. О «чистопольском» Шекспире вспоминает в стихах и сам Боков:

Чистополь. Сугробы. Стужа.

Дров не сыщешь, мерзнет муза.

Чья-то частная квартира,

Переводы из Шекспира…

И, несмотря на это, «сердце пело, приветствовало жизнь, верило, творило, звало к общению, к восприятию искусства…»

Жизнерадостный, остроумный, ироничный, прячущий скрытую грусть где-то далеко, на самом донышке души, — таким предстает перед нами В.Ф. Боков, человек, поэт, хранитель памяти.

Летом 2005 г. мне удивительно повезло: я побывала в гостях у Виктора Федоровича.

Оказавшись в Москве, я не могла не воспользоваться возможностью попытаться встретиться с ним, рассказать о краеведческой работе, которая ведется в нашей школе, об открытии Музея книги «Чистопольские страницы», выход в свет которой он так горячо приветствовал в 1987 году.

Набирая номер его телефона, я очень волновалась: ведь звонит совершенно незнакомый ему человек, просит о встрече… . Из моих сбивчивых объяснений он понял главное: я — из Чистополя. Этого для него оказалось достаточно, чтобы я услышала заветное: «Приезжайте».

Последние годы Виктор Федорович постоянно живет на даче в писательском поселке Переделкино, туда я и отправилась вместе с подругой. «Мой дом первый после моста через Сетунь», — напутствовал нас Боков по телефону, и мы легко нашли этот скромный дом, расположенный в глубине старого сада.

Три часа, подаренные нам Виктором Федоровичем, пролетели незаметно. О чем говорили? О войне, Чистополе, Пастернаке, интересных людях, литературе и книгах, даже стихи хором почитали, даже спел Виктор Федорович… Просто не верилось, что мой собеседник годом ранее отпраздновал девяностолетний юбилей, что за его плечами пять лет ГУЛАГа и совсем не простая и легкая жизнь. И в поэзии, и в жизни Боков остается удивительно светлым человеком, с ним легко и просто, «душевно», он обаятельно улыбается и заразительно смеется, его дом гостеприимен, а хозяйка очаровательна. Он по-прежнему продолжает работать: появляются его новые стихи, выходят книги.

Мы перелистываем страницы, рассматриваем фотографии, каждая из которых может послужить началом еще одного увлекательного рассказа Виктора Федоровича. Я с гордостью отмечаю, что в последних книгах есть и чистопольская фотография 1942 года: молодой Боков с караваем хлеба в руках. Чувствуется, что и ему самому она памятна и дорога: недаром его взгляд задерживается на ней, а в разговоре вновь возникает Чистополь. «Я помню и никогда не забывал ваш город, его удивительно добрых людей. Со многими в ту пору я был дружен», — признается Виктор Федорович.

Покидая гостеприимный дом, я увозила с собой не только подаренные писателем книги, но и ощущение чуда, к которому мне посчастливилось прикоснуться.

Побывала я и в селе Язвицы, на родине Бокова. Там накануне его девяностолетия был открыт мемориальный музей в доме, построенном родителями в год его рождения. Село, расположенное в стороне от автотрассы, затерялось среди полей, и мы начали опасаться, что заблудились. Не передать нашей радости, когда на обочине дороги заметили обыкновенную фанерную табличку с надписью, сделанной от руки черной краской: «К Бокову».

И вот мы уже стоим возле скромного деревенского дома. Мое общение с Виктором Федоровичем и его женой Алевтиной Ивановной продолжалось на расстоянии: мы перезванивались, не забывали поздравлять друг друта с праздниками, и каждый раз, бывая в Москве, я обязательно стремилась попасть в Переделкино, навестить дорогих мне людей.

Собеседник рощ

Анна Ахматова назвала Пастернака собеседником рощ. Он таким и был. «Природы праздный соглядатай» — определил себя Фет. Пастернак не был праздным, в природе он был деятельным. Я видел его в саду с лопатой, с засученными рукавами, вдохновенно копающим гряды, славящим языческое плодородье. Он был вписан в Переделкине, как знаменитая древняя церковь, как самаринский пруд, как сосны по дороге на станцию.

Природа Переделкина вся в его стихах. Он был весь распахнут пространству, в его поэтической печи гудела мощная тяга — так дрожат гаражи автобазы. Это его строка, это сам он рвался, как нетерпеливый конь, в просторы. Он был размашист в почерке, в шаге, в поступке.

В канаве билось сто сердец!

Это и дождь, и сам Пастернак, слепок с его натуры, его одержимый импрессионизм.

«Это круто налившийся свист» — определил он поэзию. Это опять-таки про самого себя, ибо было в наливе его поэзии что-то фламандское, плотское, языческое. Его поэтические сопоставления предельно смелы и демократичны:

Как кочегар, на бак

Поднявшись, отдыхает,

Так по ночам табак

В грядах благоухает.

Думаю, что это пришло от длительного, близкого обращения к Шекспиру. В одну из встреч на даче в Переделкине он заметил:

— Неправильно переводили: женщина — ничтожество твое имя. У Шекспира этого нет, вот, глядите. — Он взял томик на английском, нашел нужное место. — Здесь глагол «фраэлти» — ломать. Женщина — вероломство, вот что сказал Шекспир. Ничтожество и вероломство – не одно и то же.

Встречи с ним, а их было немало за годы нашей дружбы, я приравниваю к престольным праздникам, которые застал я в своей родной подмосковной деревне.

Обычно, увидев меня в окно своей дачи, бежал он крупной рысью навстречу, горячо обнимал и сразу включал свой виолончельный голос:

— Говорят, что надо обниматься мирами, а обнимаются руками!

Идем в глубину усадьбы, на дачу, мимо прижавшихся к забору берез.

Волнами шли на меня после похорон воспоминания о большом поэте, которого Маяковский считал гением.

Зимой 1942 года шли мы с Борисом Леонидовичем по городу Чистополю, что над Камой. Закатывалось солнышко по-пушкински ясного морозного дня.

— Посмотрите, какие крыши, — воскликнул Борис Леонидович. — Это же медовые пряники! Отламывай и ешь!

Тут в нем говорил отец, выдающийся художник, которого любил Л.Н. Толстой.

Помню, написал я в Чистополе в самых трудных условиях новогодний рассказ, было в нем больше печатного листа. Решили собраться у К.А. Федина на улице Бутлерова. Рассказ был необычен своими художественными приемами. Охотник стреляет в зайца, не попадает. Заяц говорит ему человечьим голосом: «Промазал!»

Весь рассказ был сказочным, фольклорным по духу. Я читал. Федин и Пастернак слушали.

Первым высказался о рассказе Пастернак:

• Хорошую вы свечу зажгли к Новому году. Это чем-то роднится с рождественскими рассказами Диккенса.

• Мне нравится гоголевская чертовщина вашего рассказа, — оценил К.А. Федин.

Потом ужинали втроем. Дора Сергеевна — жена Федина, поставила на стол кушанье, предлагалось угадать, что это за блюдо.

— Кролик!—догадался я. Хозяйка сияла оттого, что кролик, сделанный под дичь, был принят с восторгом.

В марте 1942 года я был призван в Чистополе в армию. Ну как было уехать, не простившись с обожаемым маэстро! Захожу на квартиру, где жил Пастернак.

— Его нет, — сказали хозяева, — он ушел на колонку за водой.

Дверь открылась, и на пороге встал Пастернак. В руках он держал две новые оцинкованные бадьи с дымящейся от холода водой.

— Это ваша судьба, — воскликнул Борис Леонидович, — я как знал, что вы придете проститься, всклень налил!

… Говорить с Пастернаком о поэзии и поэтах я любил. Его определения были всегда неожиданны, смелы, правдивы и, что очень важно, образны. Чем можно постигать поэзию, как не образом?

Как-то заговорили с ним о Степане Щипачеве, весьма уважаемом в сталинские времена лирике, широко популярном среди читающей публики.

Пастернак протянул ко мне ладонь и, озорничая взглядом, объяснил:

— Щипачев — это официальное сердечко, бьется на виду у всех!

Смотрел и сам верил, что в ладони лежит «сердечко» Щипачева.

— Разрешили одного лирика на всю эпоху! Не мало ли?!

Помню, приехал с электричкой в Переделкино. Вышел. Смотрю, в толпе перрона — Пастернак. Пошли вместе. Не дорогой, где сосны, а мимо церкви, по тропинке. Дошли до Сетуни. По кладинкам перешли речку. Летнее солнце шло на закат, но еще не спадал зной. Хотелось пить. Пастернак подошел к бетонному колодцу, в котором накапливалась родниковая вода и текла через железную трубу наружу. Пастернак пригоршней стал жадно пить. Он был невероятно красив в эту минуту. Напился, умылся, пошли по полю, что напротив его дачи.

— Хочется написать стихи, — признался он, — где бы выпукло показать физиологию России, ее чумазое, рябоватое лицо!

Где-то там, в глубине его поэтического материнства, уже стучала детскими ножонками новая книга «Когда разгуляется».

В этой книге Пастернак пришел к классической ясности. Когда-то он обещал — «нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту». Он впал в эту великую «ересь». Он, который стоял у гроба Л.Н. Толстого, он, который в удивительной своей повести «Детство Люверс» так своеобразно отреагировал на реализм Л.Н. Толстого и талантливо продолжил его традиции.

Прекрасное стихотворение «Дрозды» заканчивается словами «я тоже с них пример беру».

Не только с дроздов брал пример художник слова Пастернак. Он владел мировой культурой.

Он брал пример с Гете, когда переводил «Фауста»; он брал пример с Шекспира, перевоплощая его на русский язык; он брал пример у Николоза Бараташвили. Он брал пример и набирался смелости (это его слова) у высоких вершин человеческого духа, потому что сам был гений!

Переделкино, 1989 г.

Высота духа

«Ты царь! Иди дорогою свободной» — завещал нам Пушкин. Таким свободным царем поэзии я всегда считал Бориса Пастернака. Он шел в самые мрачные времена сталинщины туда, куда влек его свободный ум художника. Его стояние и сопротивление времени поистине героичны. Мы отмечаем первое столетие со дня рождения Бориса Пастернака, уверен, что будет отмечаться и второе столетие, ибо Пастернак — гений, он уже при жизни стал легендой. Во время похорон Пастернака выдающийся философ Валентин Асмус (я это слышал сам!) сказал: «Пастернак был одним из самых искренних людей нашего времени, он честно спорил со своей эпохой и гордо нес свою судьбу».

В одном из писем к Зинаиде Николаевне — супруге — Пастернак обмолвился: «Я люблю трудную судьбу». Это ли не высота духа и не свойство истинного таланта!

Он был доступен, демократичен, естественен.

Надо было видеть, с каким упоением этот тончайший артист, интел­лигент держал лопату и перекапывал землю на даче в Переделкине.

На ногах сапоги, ворот рубахи расстегнут, рукава по-рабочему закатаны, глаза горят вдохновеньем и целесообразностью работы.

Судьба подарила мне дружбу с Борисом Леонидовичем. Эта дружба длилась долго, я был в числе тех, кто нес его гроб от дачи до могилы, кто горестно склонял свою голову над великим покойником.

Много, много раз я встречался с ним в Переделкине, в Чистополе на Каме во время эвакуации. Каждый приход к нему был для меня счастьем. Он заряжал меня, опального поэта, перенесшего Сиблаг, энергией терпения и надежды. Автограф на одной из подаренных мне книг начинался словами — «любимцу моему». Когда я прочел это наедине, у меня в глазах потемнело. Я буквально не шел, а бежал с книгой в руке, не садился на скамью, а складывал крылья, чтобы не вставать, а взлетать и нести с собой бесценный дар — книгу великого поэта!

Мне иногда с упреком говорили: «Ты же крестьянин, а любишь Па­стернака? Как это понимать?»

А для меня он был самый земной, а для меня он был пахарем и сеятелем в поле литературы и в трудные мои годы, и теперь, когда и сам я седой.

Ходил он быстро и размашисто, эта мгновенность в движениях была и в его стихах. Об этом очень хорошо сказал мне Юрий Олеша: «У Пастернака лестничный синтаксис. По перилам спускается без оглядки».

«Это круто налившийся свист» — одно из определений поэзии самим Пастернаком. Вся поэзия Бориса Леонидовича — крутой налив, всевластная над словом музыка.

Однажды во время нашей беседы о поэзии Пастернак, разгорячившись разговором, выпалил на едином дыхании:

— Когда приходит поэзия, открываются все шлюзы, идет высокий уровень слова, в потоке братаются все слова, самые затертые и самые редкостные, тут не зевай!

Мелодический поток стиха у Пастернака всегда мощный при любой протяженности строки. Едва только вы прочтете «Приходил по ночам», вы уже в плену у музыки, в глубокой сосредоточенности к восприятию.

Глубина дыхания удивительно насыщена. Длинные строки его тоже дышат и увлекают. Органическая, глубокая связь с музыкой обнаруживается сразу: «Февраль, достать чернил и плакать». В этой музыке присутствуют две руки: правая и левая. Это привычка музыканта взять аккорд. Февраль — это левая рука, достать чернил и плакать — правая. Строка сыграна, аккорд взят, звук и возможности музыканта опробованы, можно идти дальше.

Теснота словесного ряда, густота красок, ритмическая нагруженность стиха — вот характерные слагаемые стиля поэта, его лирического могущества. Художник высокого артистизма, живой нерв поэзии, музыкальный орган, работающий рядом с Бахом, пианист-композитор, признанный самим Скрябиным и потому так близкий летучему хмелю этюдов Шопена, Пастернак только еще начинает свой путь в смысле широкой известности. Чем больше общество будет овладевать высотами культуры, тем больше будет читателей Пастернака.

Я хочу обратить внимание на «неслыханную простоту» его словаря, на смелость пользования просторечием:

Город кашляет школой и коксом…

Народ потел, как хлебный квас на леднике…

Как масло, били лошади пространство…

И дождь затяжной, как нужда…

Грудь под поцелуй, как под рукомойник…

Из снега выкатив кадык,

Он берегом речным чернеет.

Падает чайка, как ковшик…

Такое обращение к быту несет в себе радость узнавания своей земли, своих обычаев, дает возможность поэту приподнимать быт до образов высокого значения:

Запахивались вьюги одеялом

С грудными городами на груди.

Города превращаются в младенцев, которые неотрывны от матери-жизни. Быт в поэзии Пастернака всегда освящен духовностью, он никогда не бывает натурализмом, он несет свет:

Ты вся, как мысль, как этот Днепр

В зеленой коже рвов и стежек,

Как жалобная книга недр

Для наших записей расхожих.

Гениальное стихотворение «Рослый стрелок, осторожный охотник» посвящено вечной теме — смерти. Я не знаю равного ему в нашей поэзии. Если бы созвать пир метафор, оно бы занимало первое место. Пастернак написал его, когда ему было 42 года — возраст вполне зрелый для поэта. Сюжетно развернутый ряд метафор этого стихотворения великолепен. Рослый стрелок, осторожный охотник — это смерть, которая охотится за каждым из нас, «высота звонкой разлуки» — это тоже смерть, которая неизбежна. Пересказывать нет смысла, надо прочесть.

Из заветов, оставленных нам, поэтам, Борисом Пастернаком, хочу привести вот этот:

Поэзия, не поступайся ширью,

Храни живую точность: точность тайн.

Не занимайся точками в пунктире

И зерен в мере хлеба не считай!

Это из «Спекторского».

Пастернак никогда не бывает холодным, рассудочным. Его зрение —горячее. Он сам об этом сказал:

Как конский глаз, с подушек жарких, скоса,

Гляжу, страшась бессонницы огромной.

В год лошади отмечаем столетие Бориса Пастернака.

— Из хомута не вылезаю, — как-то он пожаловался мне.

«Литературу делают волы», — записал Жюль Ренар в своем дневнике.

Таким рабочим волом, добрым конем был Борис Пастернак. Все, что он сделал в литературе, остается как золотой фонд творчества и чудотворства.

Переделкино, 1990 г.