«К. Федин в зеркале времени»

«К. Федин в зеркале времени»

(к 125-летию со дня рождения писателя)

Трагический поэт О. Мандельштам в своем нашумевшем эссе «Шум времени» (1928 г.) поделил современную ему литературу на 2 разряда: «разрешённую» и «неразрешённую». Первая, по его мнению, — это «мразь», а вторая – «ворованный воздух». Сам он, разумеется, относился ко второй группе и заплатил за эту «привилегию» жизнью.

Константин Александрович Федин – классик советской эпохи — тоже в начальный период находился в той же «неразрешенной» группе писателей-«попутчиков». Ровесник гениальных Пастернака и Булгакова, Мандельштама и Цветаевой, образованный, впитавший европейскую культуру (до 1918 года жил в Германии), он оставался признанным и «выездным» и в советское время.

Как неординарный писатель Федин был замечен уже в 1922 году.

Сам А.М. Горький дал напутствие его роману «Города и годы», где Федин, блестяще знавший Германию, гениально отразил зарождение нацизма: с таким пониманием бюргерской психологии, что в 1948 году даже запретили переиздание этого романа в ГДР и в Советском Союзе, чтобы не огорчать немецких коммунистов.

В 1930-е годы, опять же при активной поддержке А.М. Горького, Федин, уже ставший ведущим «инженером человеческих душ», выпускает ряд произведений: «Похищение Европы», «Санаторий Арктур», «Братья». На стилистическую схожесть его романов с произведениями других писателей, как, например, Б. Пильняк, Л. Сейфуллина, П. Романов, обратил внимание Б.Л. Пастернак, отметивший «авангардную новизну, замешанную на революционной экзальтации». Признательность Федина за такую оценку не имела границ. И притяжение Федина к Пастернаку началось в это время, обозначенное в историографии как эпоха «большого перелома», определившая судьбы многих писателей на десятилетия вперед.

В 1931 году Федин в письме Соколову-Микитову пишет: «Мы обязаны связать себя с нашим временем, ибо иначе мы обречены на бесплодие. Даже тогда, когда мы видим заблуждение эпохи, мы – писатели – обязаны разделять эти заблуждения». Это был не компромисс, а выверенная позиция, опасная для независимой творческой личности.

Но до того времени, когда прозвучал призыв «быть на линии текущего момента», было еще далеко. Кровавая мясорубка репрессий 1930-х годов лишь чудом не коснулась К. Федина. Он переехал из Ленинграда в Москву, что помогло на время «оторваться» от сотрудников НКВД, которые проводили активную «зачистку» среди писателей Ленинграда (были арестованы Н. Заболоцкий, Д. Хармс, Б. Корнилов).

14 октября 1941 г. Федин с группой писателей выехал в Чистополь. Здесь он выполнял обязанности московского уполномоченного Союза писателей. «Весь мутный груз бедствий и склок лег на меня, и я отдувался с трудом, как утопающий пловец», — писал он своему собрату по перу Никитину. Здесь (в Чистополе) он продолжил и закончил первую книгу «Горький среди нас». Он, как и многие, во время войны почувствовал ощущение глотка свободы, от которого давно отвык. И этот настрой удалось вложить в мемуары о Горьком. Следует добавить, что эту книгу не старит время, экзамен на подлинность она выдержала – её до сих пор интересно читать.

Но режим не отпускал своей железной хватки даже во время войны. В спецсообщении Управления контрразведки НКГБ наркому Меркулову «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей» тех лет можно прочесть: «…К. Федин был до 1918 г. в плену в Германии, поклонник «немецкой культуры», неоднократно выезжал в Германию и был тесно связан с сотрудником Германского посольства в СССР».

К. Федин и в 1940-е годы всё ещё был в активной «разработке» органов. Требовался только приказ сверху об его аресте, а остальное – дело техники следствия. Но выбрали другую линию. Начали с разноса за эссе «Горький среди нас». Появилась рецензия в «Правде»: «Ложная мораль и искаженная перспектива». Вопрос об якобы идеологической ущербности мемуаров Федина обсуждался на уровне Политбюро.

А. Фадеев в приватном разговоре с Фединым посоветовал сделать выводы и срочно отписаться идеологически актуальным романом. В письме К. Чуковскому Федин пишет неосторожно: «Сижу в Переделкине и с увлечением пишу роман, который не увидит света, если нынешняя литературная политика будет продолжаться, но я русский писатель и таковым останусь до гроба».

Первая книга трилогии «Первые радости» в таком виде, как он замышлял, не получилась. Подлинная картина трагических событий революционного лихолетья осталась в проекте (политическое предупреждение Фадеева сработало!), теперь Федин скрупулезно соотносил свои замыслы с возможной реакцией властей. Творческую сублимацию на понижение наверху заметили – вскоре он был обозначен монаршей наградой – Сталинской премией. Пока это был только симбиоз с властью.

В частных отношениях с писателями он проявлял чувство солидарности: помогал деньгами загнанному Зощенко, поддерживал Ахматову, любил Пастернака: «Другого поэта равной силы у нас сейчас нет».

После ухода из жизни А. Фадеева в 1956 году Федин вошёл в «касту посвященных»: он официально был обозначен советским классиком, стал депутатом Верховного Совета, утвержден действительным членом АН СССР (1958 г.); после травли Б. Пастернака, в которой он принял участие, был назначен первым секретарем Союза писателей (1959 г.) и председателем правления Союза писателей.

В ответ на эти преференции требовалось всего лишь не писать «неправильно» самому и не позволять этого писать другим «пишущим». По этой дороге К. Федин и выбрал свой новый литературный маршрут.

Всё началось с появления повести «Один день Ивана Денисовича» никому не известного бывшего заключенного А. Солженицына, которая стала известна на всю страну, да и за рубежом её переводы вышли на многих языках. Такую славу пережить было свыше сил Федина. Только-только они вместе с Кожевниковым предали своего собрата В. Гроссмана, отказав ему в издании эпопеи «Жизнь и судьба» и передав рукопись в органы КГБ.

А тут еще Солженицын, который точно определил натуру Федина как Сальери, но только «с волчьим оскалом». И, когда отношение в верхах к Солженицину переменилось к худшему, он запретил издавать уже набранный в типографии роман «Раковый корпус» – самый невинный из произведений великого прозаика.

Последние 15 лет жизни Федина отмечены бесславием. Опережая требования различных структур ЦК, КГБ, он с инквизиторским упоением предавал друзей и коллег – Б. Пастернака, редколлегию «Литературной Москвы», В. Гроссмана, поэтов, выступавших на площади Маяковского, А. Твардовского и его «Новый мир», в 1965 г. одобрил аресты А. Даниэля и А. Синявского, предлагал не высылать за границу Солженицина, а отправить в дальний лагерь на долгий срок.

В последние годы ему пристало прозвище «чучело орла».

Но ведь когда-то и орлом был в определенный период своей жизни: в 1921 году демонстративно вышел из членов РКП(б) в знак протеста против кровавого подавления Кронштадтского восстания моряков. В то время это был шаг величайшего мужества. В 1930-е годы не соблазнился азартом доносительства, которое носило эпидемический характер в писательской среде. И в Чистополе вел себя очень порядочно – не поддался на требование начальника НКВД лишить хлебных карточек семью болгарского писателя-антифашиста Стоянова и открыто и рискованно высказывал свою точку зрения на установившуюся систему антижизни в стране. А ведь на это не решался даже Б. Пастернак.

Полураздавленный эпохой зла, одарённый писатель Федин полностью деформировался в литературного бюрократа. Вроде бы он не был законченным злодеем, и долгая цепь предательств вряд ли доставляла ему радость. Друг юности В. Каверин в лицо говорил ему: «…писатель, накидывающий петлю на шею другому писателю, — фигура, которая остается в истории литературы независимо от того, что написал первый, в полной зависимости от того, что написал второй. Ты становишься, сам того не подозревая, центром недоброжелательства, возмущения в литературном кругу. Изменить это можно только в том случае, если ты найдешь в себе силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения».

Но такого мужества и такого желания повиниться у Федина не было. В результате остались официальные почести и холод обстановки, которую он сам себе устроил. Для него жизнь потеряла краски и смысл.

В завершении уместно привести строки Семена Липкина, который сам испытал недоброжелательство «серапионова брата»:

Ты понял, что распад сердец

Страшней, чем расщеплённый атом,

Что невозможно, наконец,

Коснеть в блаженстве глуповатом…

Но понимание его не посетило даже в последний смертный час. Одно утешение – престижный ряд Новодевичьего кладбища.

Р. Х. Хисамов,

старший научный сотрудник

Мемориального музея Б. Пастернака