к 110-летию со дня рождения Л.К. Чуковской
Л. Чуковская и А. Ахматова
Лидия Корнеевна Чуковская (1907 – 1996) выросла в атмосфере, насыщенной флюидами Серебряного века, частыми гостями дома Чуковских в Санкт-Петербурге бывали Блок, Белый, Ахматова, Гумилев, Горький, Ходасевич, Мандельштам и другие. Она получила прекрасное образование: Тенишевское училище, Университет истории искусств.
В Ленинграде работала редактором в Детгизе у С. Маршака, который оказал на нее огромное воздействие своим профессионализмом и умением интегрироваться в систему ценностей советской жизни.
В эпоху Большого террора редакцию Детгиза подвергли идеологическому разгрому и репрессировали многих сотрудников (Н. Олейников, Д. Хармс, Н. Заболоцкий, Б. Корнилов, О. Берггольц). Л. Чуковскую спасло то, что она в это время находилась в Крыму у отца.
Вскоре был арестован и ее муж М. Бронштейн, гениальный учёный, самый молодой доктор наук в стране, специалист по квантовой физике. Это был страшный удар по ее душевному и физическому состоянию. Гибель мужа побудила Чуковскую написать повесть «Софья Петровна» (1939-40), где она пыталась найти объяснение трагическим событиям этих лет.
Важное место в ее творчестве занимает уникальное в своем роде произведение – «Записки об А. Ахматовой» в 3-х томах. Роковые обстоятельства свели этих двух женщин в страшный год Большого террора – 1938-й. «Это было, когда улыбался только мертвый, спокойствию рад. И ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград». Эта цитата из поэмы «Реквием» А. Ахматовой почти документально отражает опыт жизни двух замечательных женщин в условиях тотального зла, охватившего всю страну. Лидия Корнеевна носила тюремные передачи в Кресты своему обреченному мужу, а Анна Андреевна – сыну — Льву Гумилеву. Общее несчастье объединило и сплотило до конца дней их обеих. Они стали по судьбе необходимы друг другу. Для Анны Андреевны Лидия Корнеевна оказалась подлинным ангелом-хранителем, а для Лидии Чуковской А. Ахматова была носителем откровений Серебряного века, поэтому она старалась после каждой встречи записать подробнейшим образом все, о чем они говорили и чем жили. После ухода А. Ахматовой Чуковская собрала все свои записи и подготовила их к печати. Ее воспоминания являются жемчужиной мемуарной литературы. Она сумела создать поразительно яркий портрет «гранд-дамы» (как назвал А. Ахматову И. Северянин) Серебряного века, на долю которой достались тяжкие испытания, преодолеваемые ею с высоким человеческим достоинством.
Для нас особенно важным являются те записи дневника, где изложены события, относящиеся к периоду ее эвакуации в Чистополь:
«28 июля 41 год, вместе с семьями московских писателей, вместе с Люшей, Идой и четырехлетним племянником Женей меня отправили на пароходе в Чистополь. Там я пережила газетную передовую: «Враг у ворот Ленинграда», встречу с М. Цветаевой. И туда в октябре 1941 г. приехала ко мне … Анна Андреевна».
О приезде А. Ахматовой в Чистополь сохранились лишь редкие и короткие отрывки:
«15 октября 41. Чистополь.
Сейчас получила телеграмму от Корнея Ивановича: «Чистополь выехали Пастернак Федин Анна Андреевна…»
Ахматова в Чистополе! Это так же невообразимо, как Адмиралтейская игла или Арка Главного Штаба в Чистополе.
Октябрь 41.
Вечером, когда мы уже легли, стук в ворота нашей избы. Хозяйка, бранясь, пошла отворять с фонарем. Я за ней.
А. Ахматова стояла у ворот с кем-то, кого я не разглядела в темноте. Свет фонаря упал на ее лицо: оно было отчаянное. В чужой распахнутой шубе, в белом шерстяном платке; судорожно прижимает к груди узел.
Вот-вот упадет или закричит. Я выхватила узел, взяла ее за руку и по доске через грязь провела к дому. Вскипятить чай было не на чем. Я накормила ее всухомятку. Потом уложила в свою постель, а сама легла на пол, на тюфячок.
Потом я спросила: «Боятся в Ленинграде немцев? Может так быть, что они ворвутся?» А. Ахматова приподнялась на локте: «Что вы, Лидия Корнеевна, какие немцы? О немцах никто и не думает. В городе голод, уже едят собак и кошек. Там будет мор, город вымрет. Никому не до немцев».
19 окт. 41
Анна Андреевна прочитала мне стихи о Ленинграде: «Первый дальнобойный в Ленинграде» об артиллерийском обстреле.
20 окт. 41
Я получила от Корнея Ивановича бумаги, деньги и просьбу немедленно ехать с детьми в Ташкент, куда из Москвы уехал он сам. А. Ахматова сказала: «Я решила. Я поеду с вами». Хотелось бы знать, сколько времени наша дорога продлится? И – осилим ли мы ее?
А. Ахматова расспрашивает меня о Цветаевой. Я прочла ей то, что записала 4.09, сразу после известия о самоубийстве (очерк «Предсмертие»).
Сегодня мы шли с А. Ахматовой вдоль Камы. Я переводила ее по жердочке через ту самую лужу-океан, через которую немногим более 50 дней назад помогала пройти Марине Ивановне, когда вела ее к Шнейдерам, которые дружески встретили у себя в комнатушке Марину Ивановну. Они сразу начали искать комнату для нее неподалеку от своей. Страшно очень, — сказала я, — та же река, и лужа, и досточка та же. Два месяца тому назад, на этом самом месте, через эту самую лужу я переводила Марину Ивановну. И говорили мы о вас. А теперь ее нет, и говорим мы с вами о ней. На том же месте! А. Ахматова ничего не ответила, только поглядела на меня со вниманием. Но я не пересказала ей наш тогдашний разговор.
P.S. Разговор с Мариной Ивановной: «Я высказала Марине Ивановне свою радость: «Хорошо, что А. Ахматова не в Чистополе, не в этой утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. Здесь она неизменно погибла бы… Здешний быт убил бы ее… Она ведь ничего не может». – «А вы думаете, я – могу?» — резко перебила меня Марина Ивановна».
В этом пересечении жизненных драм – мученического венца М. Цветаевой и высокого драматизма А. Ахматовой – вся правда жизни этих двух равновеликих поэтов.
Л.Чуковская с дочерью
У Лидии Корнеевны были особенные отношения и с Борисом Пастернаком. Об этом можно написать целое исследование – о ее душевной теплоте к поэту-мученику, об оказываемой ему помощи в гонорарных проблемах, когда Пастернак просто приходил в отчаяние от пренебрежительного отношения редакторов к его литературному мастерству и труду.
Но самой кульминационной точкой их союза было ее участие в «страстной Нобелевской неделе», когда на Б. Пастернака обрушилась вся репрессивная мощь режима, когда от него отшатнулись даже близкие и друзья. Л. Чуковская, одна из немногих, разделила часть его страданий, понимая, чем ей это грозит, но она не могла быть иной. «Положить душу свою за други своя» было для нее главным постулатом жизни.
В ее дневнике есть такие строки: «Когда исключали Ахматову из Союза писателей, мне было легче – я не была еще членом Союза. А теперь – я тоже в ответе. Пастернак называл меня своим другом. У меня есть его фотография с надписью: «Большому другу моему…». Он возил меня на чтение своего романа. Он доверял мне».
В конце 1950-х, в период так называемой «оттепели», Лидия Корнеевна, наконец, публикует свои историко-публицистические книги: «Былое и думы Герцена» и «В лаборатории редактора». А книги о репрессиях – «Софья Петровна» и «Спуск под воду» — были опубликованы на Западе в 1960-е годы, а в России только в 1988 году.
В 1950-70-е Чуковская проявляет себя как яркий публицист и правозащитник. Она бесстрашно, почти в одиночку, выступает в защиту Бродского, Даниэля, Синявского, Солженицына. Ее позиция нравственного противления системе антижизни имела закономерный результат – в начале 1974 года ее исключили из Союза писателей и на ее публикации вновь был наложен запрет (до 1987 г.).
Последние 15 лет Чуковская работала над книгой «Прочерк» — о погибшем муже, боль потери которого она несла до последней минуты своей жизни.
Лидия Корнеевна как особый тип русского интеллигента – большая редкость. Их не может быть много, как и ярких талантов, ибо основное свойство этих людей – авторское отношение к жизни – результат бесстрашного творчества исключительных натур, составляющих славу и гордость государства. А в нашей многострадальной стране, где «…кони все скачут и скачут, а избы горят и горят», они необходимы как живительный воздух.
Р. Хисамов – старший научный сотрудник
Мемориального музея Б. Пастернака
Комментарии:
Off