Драма и триумф Бориса Пастернака

                                                                                 Душа моя, печальница

                                                                                 О всех в кругу моём,

                                                                                 Ты стала усыпальницей

                                                                                 Замученных живьем…

Драма и триумф Бориса Пастернака

(К 130-летию со дня рождения писателя)

 

Ему сейчас 130 лет и 70 из них – земные годы. Масштаб такого исторического срока и интегрированного в него реального бытия неизбежно подлежит общечеловеческому расчёту. Тем более речь идёт о великом поэте ХХ века. Великие, как правило, много претерпевшие, испытавшие такие удары Судьбы, что априори причисляются к сонму страдальцев. Пушкин, Лермонтов погибли на дуэли совсем молодыми. Цветаева напрямую доведена до суицида. Мандельштам превращен в гулаговскую пыль. И в этом «синодике» Пастернак более чем «удачлив» — он, преследуемый своим достолюбезным отечеством, стремившимся предельно сократить ему жизнь, все же сумел умереть у себя дома, окруженный почитателями и любящими его людьми.

Если сравнивать с близким ему по духу, «собратом по перу», Мандельштамом, выброшенным еще живым в лагерную свалку, ему несказанно повезло. Объективности ради следует добавить, что в России так было всегда – и при царях, и при коммунистах. Дело даже не в конкретном общественном устройстве, а в менталитете страны. И не важно, чего хочет поэт, — он может быть патриотом и социально активным, может быть русским или инородцем – всё это не имеет никакого значения. Если он в мировом масштабе преодолел планку сверх популярности и стал великим – он подлежит упразднению или жестокой обструкции (В. Маяковский, С. Есенин, А. Ахматова, И. Бродский), что эквивалентно уничтожению. Такая была сверхзадача режима.

А уж потом, после разгула травли и оголтелой истерики по адресу «недостойных граждан» одной шестой начинается державная приватизация, причисление почти к лику святых, великих патриотов, персонажей школьных учебников. Это касается даже уцелевших в эмиграции (И. Бунин, В. Набоков), которых посмертно реабилитировали и реанимировали для государственного пиара.

Б. Пастернак тоже не избежал этого. После публикации «Доктора Живаго» он подвергся неслыханной до сих пор травле, в которой участвовали не только партийно-чекистские органы, но и почти вся литературная элита и общественность страны. Прошло около 20 лет, и он теми же государственными органами и тем же литературным бомондом оценен уже по гамбургскому счету: как «выдающийся» и «великий» — хищники свою функцию исполнили, и пришло время лицемеров и конформистов.

А ведь поэт предупреждал: «обстоятельства могут вас (раболепных служителей пера) заставить в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом уже было так много! Не торопитесь, славы и счастья это вам не прибавит…»

Пастернака самого пытались обвинить в сервилизме, но это в высшей степени несправедливо. Его наивное заявление «жить со всеми сообща и заодно с правопорядком» кроется в его принадлежности к тому социальному слою предреволюционной интеллигенции, которая исповедовала инфантильное преклонение перед простым народом, вернее, простонародьем, с его косоворотками и зловонными просмоленными дегтем сапогами. Эта «разночинная чахоточная» интеллигенция рвалась в толпу и к толпе, наивно полагая, что вся полнота истины там, в глубине народной. И она унижала себя, втаптывала себя в грязь, наслаждаясь мазохистски своей, якобы, вторичностью, производностью от трудового народа-гегемона, подчас не сознавая, что именно она, русская и в том числе, как теперь говорят, русскоязычная, интеллигенция и была сердцевиной народа, носителем его исторической судьбы и памяти. Такая очевидная ущербность, бредовая и полная потеря исторических и социальных ориентиров и привела, в частности, к революции и трагедии гражданской войны, не прекращающейся до сих пор.

Б. Пастернак как раз и принадлежал к этой социальной группе со всеми его фанабериями. Отсюда его поэмы «905 год» и «Высокая болезнь». Но он сумел осознать глубину совершающейся трагедии и в своих очень рискованных стихотворных набросках («Русская революция» и «На смерть депутатов») отразил свои эмоциональные инвективы к случившемуся. Установку Ленина: «… лей рельсы из людей» он никогда бы не смог оправдать и принять. Это была попытка оправдаться перед временем, ошибочно полагая, что время – критерий истины и правды.

А в 1956 г. в стихотворении «Перемена» подвел итог всему этому по отношению к самому себе и на примере самого себя:

Хотя я с барством был знаком
И с публикою деликатной,
Я дармоедству был врагом
И другом голи перекатной.

 

И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.

 

Б. Пастернак более всего принадлежал к «веховской» интеллигенции (Сб. «Вехи», 1909 г., Сборник статей о революции и интеллигенции), хоть и малочисленной, но глубинно осознавшей, что впереди ожидаются перманентные катастрофы, а народ будет использован соблазнителями века сего в качестве «библейских гадаринских свиней», самоуничтоживших себя.

Пик популярности Б. Пастернака принято относить к первой половине 1930-х годов. В 1934 г. в Москве проходил I съезд советских писателей. Бухарин читал доклад о поэзии и особенно много говорил о Пастернаке, обозначив его одним из замечательнейших мастеров стиха. Пастернак был избран в президиум учрежденного Союза писателей, т.е. попал в «истеблишмент» писательской элиты. И только ему было поручено принять в дар Союзу писателей портрет Сталина.

За два месяца до этого события у Б. Пастернака произошел телефонный разговор с кремлевским правителем о судьбе О. Мандельштама. До сих пор существуют десятки версий этого диалога. Б. Пастернак долго не мог прийти в себя после телефонного звонка Сталина. Он просто не мог понять своего собеседника. А кто мог бы в то время осознать его роль в судьбах страны и мира. Да и отношения у поэта и вождя не могли быть равными по определению. И дело не в уровне власти у одного и полного его отсутствия у другого. Сталин навсегда остался загадкой для Б. Пастернака. Свидетельством этого является его письмо к А. Фадееву от 14 марта 1953 г.

А для Сталина Пастернак был ясен и предсказуем, и причина весьма проста: он был человек европейской культуры, у них все было на виду, т.е. он был разгадываем, а, следовательно, управляем. А манипулировать Сталиным было невозможно в принципе. Именно по этой причине вождь не дал тронуть «небожителя», очевидно удивившего Сталина странностью своего поведения. А удивить было чем: характер Б. Пастернака синтетический, состоявший из личностных черт мировых литературных персонажей: Дон Кихота, Гамлета и даже князя Мышкина из «Идиота» Достоевского.

Очевидно, Сталина заинтересовал такой колорит Пастернаковского темперамента в прикупе к поэтическому таланту; да и европейская известность – главный фактор его имиджа — заставила присмотреться более внятно к поэту и аттестовать Пастернака как небожителя. Самое немаловажное в этот период для Б. Пастернака – это получение «индульгенции» на выживание, а её имели далеко не все пишущие «инженеры душ человеческих». Более 500 писателей, несмотря на степень таланта или графоманских качеств, были расстреляны, 2 тысячи с половиной отправлены в лагеря на погибель. И их даже на превентивный допрос не удосужились вызвать. Такое проделывали со многими.

И вдруг в 1937 г. в майском номере журнала «Октябрь» появилась странная статья неизвестного в кругах советской критики Н. Изгоева «Б. Пастернак», где была дана оценка его творчества и мировоззренческая характеристика, и где он впервые официально был обозначен «рафинированным небожителем». Но главное в статье то, что «Пастернак не может (и не должен) отвечать за то, что о нем думает Бухарин (уже арестованный), как и за то, что мечтал увидеть в нем Андре Жид», заклейменный в советской печати как «активный недруг социализма».

Те, кто были причастны к «опричной» команде «кремлевского горца», отлично поняли, чей этот посыл, и «простили» Б. Пастернаку величайшую дерзость – демонстративный отказ одобрить расстрел военной элиты РККА. Но была и обратная сторона «великодушия» вождя – жестко акцентированная – Б. Пастернак, поэт-небожитель, своего рода юродивый, но в силу своей анемичности отказавшийся вписаться в рамки торжествующей социальной утопии – он городской сумасшедший, и с него взятки гладки, и его несоответствие духу (каннибальского) времени вызывает только сочувствие торжествующих прогрессивных масс трудящихся. Но главное – он не спасен. И должен выполнить свое обязательство, данное Марине Цветаевой, – написать роман о своем поколении и преодолеть вялотекущий конформизм и комплекс вины.

И он начал писать свой роман-покаяние. Писал 10 лет, готовился 20. В своей исповедальной книге он попытался еще раз прожить свою жизнь так, как хотел, насколько удалось – решать уже не ему. Его современники «Доктора Живаго» назовут изощренным способом суицида. Самоубийства, протяженного во времени. Он знал, что публикация романа являлась для него вопросом жизни и смерти, но решился на нее безоглядно.

А ведь для него «трагизм – это достоинство человека, его полный рост». В полный рост вырастает в его книге и «поверженный» Живаго — олицетворение гибнущей русской интеллигенции.

«Вся жизнь, — сказал Пастернак сыну Евгению незадолго до кончины, — была только единоборством с царствующей пошлостью за свободный, играющий человеческий талант». Его подвиг, как поэта, состоялся в том, что он сумел оттеснить своим талантом торжествующую пошлость и дополнительно укрепить силовое поле Добра.

 

Р.Х. Хисамов, старший научный сотрудник

Мемориального музея Б. Пастернака.